|
|
ОНИ ЗАЩИЩАЛИ РОДИНУ |
|
|
ОНИ ЗАЩИЩАЛИ РОДИНУ |
САФИУЛЛИН КИМ МУХАМЕТОВИЧ : ВОСПОМИНАНИЯ СОВЕТСКОГО СОЛДАТА
|
Автор сайта разыскивает внука Кима Мухаметовича, проживающего в США – для него есть любопытная информация.
|
Родился : 26 июня 1927 г.
ДО ВОЙНЫ Родился я в Сибирском краю, в Курганской области, в деревне Тюжово Альменьевского района 26 июня 1927 года. Мой отец, 1891 года рождения, был местным крестьянином. Но Советская власть подняла его, он учился и потом стал агрономом. В год революции ему было 25 лет. Его звали по-татарски - Мухаматча, отчества не было. Моя мать была башкирка. Но потом отатарилась так, что стала татаркой. Она родилась в Башкортостане на станции Иглино в 1898 году. Кроме меня в семье было ещё семеро детей. Я был третий. Отец мой воевал в Красной Армии, в дивизии Чапаева, и увидел мою мать во время гражданской войны. Она была очень красивой девушкой. Когда гражданская война, вся эта смута закончилась в 1921 году, он решил её украсть, по обычаям того времени. И украл. Она, конечно, была не против. Дед мой был из беднейших крестьян. У него была одна лошадка. Но отец мой был грамотным. Он знал арабский язык и арабскую письменность. Русский он стал понимать потом. Деревня была татарская, в ней была при мечети школа, где обучали всех детей. В деревне неграмотных не было. Отец был очень старательный. И когда воевал в Чапаевской дивизии, то его заметили, и он стал младшим команди-ром. И после войны, пройдя небольшое обучение, он стал агрономом. А после того, как он стал агрономом, его начали потихоньку продвигать по административной лестнице. И в 1932 году он стал директором зерносовхоза. Потом его опять продвинули, и он стал председателем райисполкома. А в 1937 году надвигались известные события, и отец попал под подозрение. И однажды ночью, в 1938 году к нам пришли и его арестовали. Как и многих из районного руководства : секретаря райкома, начальника роно, начальника НКВД... Дома делали обыск, якобы искали оружие. Перекопали всё, вплоть до девичьего чемодана – у нас подраста-ла сестра. Всё раскидали... Конечно, ничего не нашли... Когда отца стали уводить, мать бросилась ему на шею. Энка-вэдешник оттолкнул её ногой... Я помню, что у меня мурашки ходили по коже. Представьте, в 11 лет увидеть такое : был отец начальником, уважаемым человеком, а тут вдруг вроде бы стал преступником, "врагом народа", с которым так жестоко стали обходиться... Было и страшно, и неизвестность пугала. Так увели нашего отца. Он просидел в тюрьме несколько месяцев. Ему и всей этой группе, которую арестовали, инкриминировали, что якобы они мешали вывезти урожай зерна. Отец был бы, конечно, приговорён. Но его увидел его однополчанин, который был его командиром в армии и кото-рый занимал большой пост в следственных органах. Он его спросил : "А ты за что сюда попал ?" - "Вот за то-то и за то-то якобы". Тот дал ему папку с его следственным делом и разрешил прочитать все листы. И отец зачеркнул все листы, кроме двух бумажек, в которых говорилось о каких-то его мелких проступках. В деле его обвиняли в кула-честве, в том, что у него были родственники кулаки, что на него работали батраки, что он убил двух человек. В общем, на него навешали многое. Благодаря этому, ему удалось оправдаться, и его выпустили осенью 1939 года. Но он был лишён места работы. Его также лишили всех наград. Думаю, что он очень переживал, потому что работать он никуда не пошёл. И целый год он не работал. Он стал охо-титься, охотой добывать пропитание. Он был удачливый и умелый охотник и добывал очень ценную пушнину, вроде горностаев, и тем самым прокормил нас. Но потом ему вдруг поручают стать директором маслозавода в той же деревне, где мы жили. И он наладил масло-завод. Это был уже 41-й год, надвигалась война. Чувствовалась, что война надвигается. НА ВОЙНЕ Началась война, и отца забрали в трудармию, в Миасс. По возрасту его в армию не взяли. И мне пришлось поехать к отцу в трудармию. Я там проработал год на автомобильном заводе слесарем. Точнее – учеником слесаря формовоч-ных станков. Он тоже там же работал. Было мне 14 лет. К этому времени я закончил 8 классов. Или, вернее, почти закончил. Восьмилетку заканчивали в школе на станции. Ходили 45 километров пешком, на санках возили припасы на неделю. Конечно, было голодно, но всё равно продолжали учиться. А учиться старались потому, что когда отца в 1938 году за-бирали, мать бросилась ему на шею, как всякая жена (помню, что милиционер её ногой оттолкнул), а отец ей говорит: "Хотиря, что бы у тебя в жизни не случилось, а детей надо учить." И мы стали придерживаться именно этого закона. И стали ходить на эту станцию и жить на квартире втроём – сестра, я и брат. Вот так добывали себе образование. В конце концов я с этого завода сбежал. Всё-таки мне было 14 лет, закон не обязывал в этом возрасте обязательно ра-ботать. Я работал и слесарем и рисовал – делал плакаты. Жил вместе с отцом в общежитии, а потом сбежал. Приехал домой. Отец тоже приехал на короткий срок. Его опять арестовали, и он два месяца сидел в тюрьме, оправдывался. Потом его выпустили и опять вернули на маслозавод директором. Отец у меня был очень энергичный и, очевидно, у него были задатки хорошего организатора. Он и район в 1938 году поднял до высоких урожаев. После голода 33-37 го-дов в районе был небывалый урожай. Но на партконференции нужно было его скомпрометировать и сказали, что он не вовремя вывозил урожай. И я стал ждать дома призыва в армию. Потом меня вызвали в райвоенкомат и сказали : "Поедешь учиться.". У меня был друг Виктор Жданкин, мордвин, с ним мы учились в школе, сидели за одной партой, вот нас вместе и отправили в авиационную школу. Нам тогда ещё не исполнилось и 18 лет. Сказали, что у нас есть образование, езжайте. В армии я не учился, был строжайший приказ Сталина, запрещавший военнослужащим учиться в гражданских учебных заведе-ниях. В деревнях в то время стало невыносимо трудно. Единственное, что нас спасало, так это коровы. И картошка, которую все выращивали. Народ гоняли на колхозные поля, нужно было работать там, не хватало времени на домашнюю работу. В общем, в деревне было очень трудно. Очень тяжело. Все износились, у многих не было даже валенок (у нас их называли пимы). Но и в этих условиях мы выполняли наказ отца учиться, и мы ходили на эту станцию, где я закончил 7 и 8 классы, а потом бросил. Дальше уже не было смысла, потому что было очень голодно. И я ждал только призыва. Призыв в армию был выручением нас. Было настолько тяжело, что призыв в воюющую армию казался спасением, настолько было тяжело. Деревня была глухая. Радио не было. Люди жили слухами. Вот такая была примитивная жизнь. Сначала слышали, что наши отступают. И в деревне, и районе у всех было упадническое настроение. Ужасно ! Мы ждём, что наши войска окажут какое-то сопротивление, а этого нет. А годы идут. Сорок первый, сорок второй, сорок третий... И всё рабо-таем, и всё насильно. Я помню : летом колхозников заставляли работать за трудодень: палочку поставят, а что там заработали – неизвестно. Такой был рабский труд. Работали, не зная за что. Единственно, чем держались, это знали - надо победить. И всё делали для того, чтобы победить. Вязали рукавицы. Несмотря ни на что, отправляли на фронт посылки. Никаких мыслей против Сталина не было, деревня была глухая, ни о чём не думали, жили только ожиданием победы. И вот в 1944 году меня с другом Жданкиным отправили в город Троицк Челябинской области. Туда была эвакуиро-вана Борисоглебская лётная школа истребителей. К этому времени наша армия перешла в наступление, и наше наст-роение изменилось. Появилась какая-то бодрость. Мы начали учиться на лётчиков-истребителей, но потом пришёл приказ переучиться на воздушных стрелков на штурмовики ИЛ-2. Это было огромное училище, в нём обучалось 5 тысяч курсантов. Самолётов не было, но были хорошие макеты, пре-красная матчасть. В классах было всё, что нужно. Мы в совершенстве знали силуэты немецких самолётов. Нашей за-дачей было мгновенно по силуэту определить тип самолёта, его скорость и упреждение. В это время уже был принят на вооружение колиматорный (зеркальный) прицел, который позволял стрелять с упреждением). Учили так : разбуди нас ночью, и мы могли распознать самолёт. Учились по 12 часов. Кормили плохо. В основном картошкой. При училище были поля, куда мы сами ездили и сажать и убирать. Времени свободного не было. Занимались только учёбой. О Сталине говорили, как о божестве. О войне, её целях ничего не го-ворили, знали только, что поедем воевать для победы. И в школе, в училище нам объясняли, как произошли сражения под Сталинградом, на Курской дуге, под Москвой. Нам всё это было понятно. Каждый день прислушивались, что происходит на фронте. Конечно, когда стали побеж-дать, и дух, и настроение были на подъёме. В училище мы учились 8 месяцев. Настроение было такое : пока не кончилась война, надо в ней участвовать, успеть поучаствовать. Мы не встречались с фронтовиками, не видели раненых. Наши офицеры-преподаватели были тылови-ки, хорошие специалисты, оставшиеся по брони, которые нас квалифицированно учили воевать. Нас учили и аэроди-намике, и матчасти, и стрельбе. Нас обучили очень хорошо. Наша учёба закончилась 22 января 1945 года. Начался подбор для отправки на фронт. Туда мы отправлялись целыми отрядами. Мы думали, что нас сразу отправят на фронт, а нас сначала отправили в запасной полк. Для того, чтобы можно было "слетаться". Это было, по сути, продолжение учёбы. Это было в Василькове под Киевом. Там мы летали – "слётывались". Там я впервые увидел землю с воздуха. Она мне показалась очень красивой, как ковёр. Я был воздушный стрелок, сидел сзади, за пулемётом калибра 12,4 мл. Там пробыли пару недель. За это время там произошли некоторые события, про которые даже не знаю, рассказывать ли. В общем, нам было по 17 лет. Мы были, в сущности, ещё дети. Но нам уже выдали оружие – пистолеты. И ещё были ракетницы. Ими давали друг другу при полётах различные обозначения ракетами разного цвета. И вот перед отъездом на фронт, один наш парень, был такой Талалайкин, взял и напился. Я в тот день тоже выпил. Ночью вдруг слышу крик, шум, выстрел. Оказывается, они сидели около печки буржуйки (их называли "ташкент"), он вертел-вертел ракетницу и нечаянно выстрелил себе в ладонь. Всё равно на фронт отправили всех. Вытащили из его руки пыж, забинтовали её, но он страшно страдал. Вместе с нами ехал и командир взвода, который нас мучил в училище. Из наших же, из курсантов, его просто назна-чили командиром. Он ещё в училище запросился, чтобы не ехать с нами. Подозревал. Нам же выдали пистолеты. Он был такое дерьмо, возомнил, что он бог. Подведёт нас, бывало, к столовой, на улице минус 42, картавя командует : "Правое плечо вперёд, марш !" И поворачивает от столовой. Да ещё проделает это несколько раз. Конечно, мы заиме-ли на него зуб. Хотели даже его пристрелить. Но только избили. Накрыли его в поезде шинелью и сделали "тёмную". Сильно избили. По-моему, он даже до Леднице не доехал. Его сняли в госпиталь. Леднице, это город в Польше. Добирались до него из под Киева целый месяц. Нас везли так, чтобы не завозить в круп-ные города, тайно. Нас было 24 экипажа : лётчик и стрелок. Лётчики были примерно нашего же возраста, молодые лейтенанты, только что закончившие училище. Вагон прицепляли, отцепляли. Причём, номер присвоили вагону, как эшелону. И давай нас катать! Из одного места в другое. И мы целый месяц по моршанским степям мотались. Когда приехали в Ледницу, вши по нам ползали поверх швов. Нас сразу отправили в баню, всё обмундирование у нас забра-ли, включая сапоги. Мы зашли в одну дверь, а вышли в другую в другом обмундировании. Мы с нашими лётчиками очень дружили. Мой лётчик обо мне очень заботился, как о сыне. Он был старше меня на два года. Экипажи же были всего 2 человека – лётчик и стрелок. Лётчик был и за радиста. Я с ним переговаривался по внутреннему переговорному устройству. Недалеко от этого Леднице захоронено сердце Кутузова, потом после войны мы ездили в то местечко на экскурсию. В апреле месяце началась подготовка к генеральному сражению под Берлином. Мы были во 2-м Белорусском фрон-те, которым командовал маршал Рокоссовский. Фронт наступал на Берлин с севера, вдоль Балтийского моря. Наша часть называлась 33 дивизия 4-й авиационной армии, которой командовал Герой Советского Союза Байдуков. Тот са-мый, который с Чкаловым ещё летал. Он очень хорошо относился к нам, часто появлялся в частях. Нас сразу же бросили на немецкие корабли, отплывающие от побережья. На береговой косе скопилось много кораб-лей, и нас бросили на помощь морской авиации, хотя мы были штурмовой авиацией. И мы атаковали и топили кораб-ли. Во время боёв на море и погиб мой друг Жданкин. Во время третьего вылета. С кораблей по нам били зенитки, и в их самолёт попал снаряд. Я видел, как его самолёт задымил и слышал, как его лётчик кричал : "В меня попали, я подбит, я подбит, разрешите мне выйти из атаки !". Но скорость была, мы атаковали, он ничего не успевал, и самолёт упал пря-мо в море. Так и утонули. Наверное, и сейчас лежат на дне Балтийского моря. Это где-то в районе Данцига, Гдыни, Гданьска. Очень хорошо помню первый боевой вылет. Как ни странно, но страха не было. В молодости не думается, что война - это страшно. Вижу, что всё вокруг взрывается, по нас стреляют зенитки, мы стреляем, а страха нет.
Я сидел сзади, а лётчик предоставлял мне
возможность, чтобы я вступал в борьбу с зенитчиками.
Летали мы эскадрилиями по 12 самолётов. На бреющем полёте перелетали линию фронта, потом, чуть поднявшись, начинали атаку. Линию фронта пересекали по ширине полтора-два километра. Глубина немецкой обороны была 5 километров. Все эти 5 километров практически полностью занимали для атаки. Было 2 способа атаки : эшелонирован-ный и массированный. Массированный, это когда все самолёты одновременно атакуют по фронту. А эшелониро-ванный способ, это когда самолёты атакуют одну цель по очереди. Бомбы были по 100-150 кг. Самолёт нёс 2 фугас-ные бомбы. Представь, что это такое, если 1 кг разносит машину. После разрыва бомбы оставалась воронка 9 м глу-биной, 14 м диаметром. Вот так каждая бомба. А нас 12 самолётов, 24 бомбы. Эффект был потрясающий. После атаки на земле ничего не оставалось. Но после сброса бомб, когда самолёт облегчался, мы возвращались и следовал удар реактивными снарядами. Под крыльями самолёта были ракеты, наподобие тех, что стреляли "Катюши", по 8 ракет. Их использовали, в основном, против техники, вроде танка. Мы их сжигали. Ракеты были снабжены кумулятивными зарядами. Потом, если что-то оставалось – но не оставалось уже ничего, – мы их расстреливали из пулемётов. Впереди было 2 пулемёта, и у меня сзади пушка. Моей задачей был поединок с зениткой. Подсказывал лётчику : "Поверни-ка мне хвост". Перекладывал через борт пушку. Кроме пулемёта у меня было 20-мм пушка. Он поворачивал, самолёт наклонялся, и я стрелял. Зенитчики не успевали. Я стреляю, они выскакивают, бегут, падают. Конечно, я не знал : то ли попал, то ли они просто упали. Но разбегались. Я только по следам трассирующих пуль видел, что я вроде бы попал. Всё это происходило на высоте 100-150 метров. Практически у нас больше потерь не было. Единственный самолёт мы потеряли, где стрелком был мой друг. В это время у нашей авиации уже было полное господство в воздухе. Мы летали, как хотели. Мне даже не пришлось ни разу стрелять по немецким самолётам. Хотя встретиться с ними пришлось. Мы летели спокойно в горизонтальном полёте, и вдруг из-за облаков сзади выскакивают два "Фокке-Вульфа". Мне стало смешно: у нас 12 пулемётов направлены на них. Они как увидели 12 штурмовиков, так сразу как юркнули – а скорость у них высокая ! – и под нас, и ушли. Навер-ное, когда они были в облаках, то не видели все самолёты и решили атаковать, а потом, когда увидели все самолёты, то сразу же сбежали. Мы даже не успели выстрелить. Больше у нас потерь не было. Я не получил ни одной царапины. Мне и поколению моего года рождения просто по-везло. Наша эскадрилья повоевала всего месяца два. Но войну пришлось увидеть и почувствовать по настоящему. Наш экипаж совершил 26 боевых вылетов. До Берлина мы не долетели примерно километров 60. 8 мая все радиостанции наших полков уже передали, что Германия капитулировала. 9 мая было официальное подпи-сание капитуляции. Когда 8-го услышали о конце войны, сначала в исступлении стали бросаться друг в друга подуш-ками. Потом выскочили на лётноё поле и весь боезапас, какой только был, расстреляли. У меня в пистолете было 8 патронов, и те я расстрелял. А было ещё 2 автомата ППШ и другое оружие. Всё, что было в кабине, я расстрелял. Нем-цы, наверное, подумали, что мы с ума сошли. Так закончилась для меня война. Кроме меня из нашей семьи воевал ещё мой брат Абубакр. В нашем полку было много женщин : оружейницы, радистки, человек 40. Лет по 20-25. Но на всякие шуры-муры у нас времени не было. Мы были заняты. Делали в день по 3-4 вылета. Ещё заря занимается, а мы уже поднимаемся в воздух. А до зари самолёты кто-то должен нам подготовить ? Боеприпасы зарядить ? Это было заводское производст-во, работа шла как по часам, было не до любви. Какие были отношения с женщинами ? Вот могу рассказать на соб-ственном примере юноши, которому тогда было всего 17 лет. Когда мы только приехали, то над нами эти женщины-девушки стали насмехаться : вот, приехали, "салаги", "зелёные". То да сё. Они-то уже были бывалые. Когда мы после бани, в которой сожгли все наши вшивые вещи, пришли в сто-ловую, то у нас глаза были вот такие ! Там сидели "старики" – чуть старше нас, с орденами и медалями. И они, конеч-но, с нами, "салагами", разговаривали свысока. И потом – мы приехали голодные ! И вместо того, чтобы подождать пока принесут нормальный обед, мы набросились на хлеб, который стоял на столе. А лётный состав обслуживали официантки в белых передниках. Все, конечно, стали над нами насмехаться. Называли нас "тотальниками" – по образ-цу немецкой тотальной мобилизации. Нужно сказать, что в армии в это время, особенно в авиации, кормили как на убой. Мы ежесуточно получали 460 г мяса, гречневую кашу и другое... В общем, 4800 калорий. Ещё давали по хорошей пачке табаку, высочайшего сорта, "Герцеговину Флор". Или "Золотое Руно". Мы были военной элитой. Ещё давали вечером, после боевых вылетов, выпивать. Но не водку, а спирт. Кое-кто выпивал, но я один раз попро-бовал, и всё, больше не стал.
Наша оружейница, Мария, из Рязани, была
на два года старше меня. И она за мной ухаживала. Каждый раз, когда
уле-тал на боевое задание, она подходила и гладила меня по спине,
приговаривая : "Только живой вернись, только живой вернись... " Вот
так, видимо, её приговоры и помогли – я вернулся и на свой аэродром, и с
войны.
Конечно, была на фронте и любовь. Но нам эти женщины не доставались. Было много мужиков, офицеров. Один ге-нерал даже женился на сержанте, мастере по вооружению. Ну и так любили друг друга, были бои, но была и ночь... Но я был слишком молодой, неопытный, мне военной любви испытать не пришлось. А через два месяца после окон-чания войны женщин стали демобилизовывать. Было столько слёз, столько слёз... Мне ни разу не приходилось разговаривать с гражданскими немцами. Видел их только издалека. Они всё шли на За-пад, с тележками. Приходилось разговаривать с поляками, уже после войны, разговорился как-то с одним солдатом, спросил его, сколько он в армии служит, он сказал, что 18 месяцев. Я так удивился, думаю : "Ничего себе !" Мне-то пришлось 8 лет вкалывать ! Во время войны мне пришлось служить 1 год, и после войны 7 лет. Меня это, конечно, удивило. До войны было определено в авиации служить 4 года. ПОСЛЕ ВОЙНЫ После окончания войны мы только иногда летали. Всего же мне пришлось совершить 26 боевых вылета. Наградили меня медалями.
Как относились к немцам, и как они
относились к нам ? У них было одно желание
– поесть. Насытиться. И мы их
под-кармливали. Помню, мы шли в баню и увидели сидящим старика-немца,
вероятно, с внучкой. Он был одет во всё чёр-ное. Оба худые-худые. Он
протянул руки : "Камрад, эссен, битте ! " У меня сердце сжалось. После
бани я побежал в столовую и говорю официантке : "Слушай, дай хлеба."
Уже стало темно, я, пряча хлеб, вернулся к старику. Он как схватил буханку ! Потом схватил мои руки и стал их цело-вать. Я смутился, говорю ему: "Найн, найн. У нас так нельзя. Возьмите". И ушёл. Этот случай был ещё во время бое-вых действий. Потом с гражданским населением практически сталкиваться не приходилось. Их отгоняли от воинских частей. А после войны они с тележками со своим скарбом старались уйти на Запад. Но, так сказать, лицо войны видел. Видел, как на улицах лежали трупы немцев. Но не солдат. Видимо, немецкие войска уносили или захоранивали своих солдат. А это были гражданские : женщины, дети. Видел труп с разорванным живо-том, из которого вывалились кишки. Война не щадила никого, снаряды, осколки и пули не щадили никого. Были случаи и жестокости со стороны наших солдат. Но об этом я только слышал. Когда мы прибыли в войска, ниче-го такого уже не было. Но вот когда наши войска брали Кенигсберг, это была первая немецкая территория. И там что только наши солдаты не творили, мстя кровь за кровь! Рассказывать стыдно. Но потом всё прекратилось. Вышел стро-гий приказ Сталина наказывать за мародёрство, за бесчинства. Говорили, что в нашем полку солдат расстреляли за мародёрство, но это было до нас. Но понимаешь, это была стихия. Ненависть ведь никогда не бывает такой, чтобы делать добро. |
Заслуженный деятель искусства, татарский
В годы службы в армии
Стрелком такого ИЛ-2 Ким воевал с фашистами
С боевыми друзьями
Победители
С боевыми друзьями
С однополчанами
С родными в родной деревне после
Жена Светлана
Доцент Набережночелнинского пединститута
Персональная выставка в Уфе в конце 90-х годов
Два юбилея : 70 лет жизни и 40 лет творчества (1997 г.)
Со студенткой Набережночелнинского |
|
Наш полк, в котором я служил за границей, назывался очень длинно : 312-й Краснознамённый, ордена Суворова, ордена Кутузова, что-то там ещё... штурмовой полк.
Иногда, как поощрение, мы получали отпуск.
Например, я сделал хорошую художественную композицию, и меня отправили в
отпуск. Впервые я побывал в отпуске в 1948 году. Встре-тили меня,
конечно, хорошо. Я первым делом пошёл к отцу моего погибшего друга
Виктора Жданкина. Принёс с собой водку, он тоже принёс водку. Мы
выпили как следует. Он всё время плакал, всё время спрашивал : как это
так – ты вот живой, а моего Виктора нет ? Как ему можно было объяснить ?
Вот были два друга, дружили, были закадычными друзьями, вместе ходили в
школу, вместе ушли в армию. Всё вместе. Друг друга любили. А вот я
живой, а его сына нет ! Он никак не мог этого понять. Я ему объясняю,
что это судьба. Не Вик-тора могли бы убить, а меня. А он всё равно никак
этого не мог понять. Я ему говорю : "Там же спрятаться негде, это же
самолёт ! Там кустов нет. Я не прятался." А он упал на кровать и рыдает. Тут же сидели
его мать и сёстры. Они тоже горючими слезами заливаются, а я их никак
успокоить не могу... Мне повезло, что я попал на фронт, когда война уже
заканчи-валась и что я остался живым.
Встретился с друзьями, с которыми учился в школе. Они все были рады. Все радовались, что я такой статный, красивый. Чёрненький татарин. Я же в русской школе учился. Многие русские девушку влюблялись в меня. Потом пришёл приказ о сокращении вооружённых сил. Наши это сокращение делали довольно странно : те войска, которые находились за границей, выводились на территорию СССР. Делали вид, что этих войск вообще нет. Я в это время часто рисовал в штабе, и вот однажды начальник штаба говорит : " Войска выводятся на территорию СССР, ты куда хотел бы : в Одесский округ, Московский, или в Туркестанский ?" Я попросил разрешения подумать. И выбрал Туркестанский военный округ. Я тогда очень хотел знать, что такое Средняя Азия. В Средней Азии я прослужил с 1948 года по 1952 год. Там пошёл в школу. В "самоволку". Служил я в центре Душанбе. Находился в распоряжении начальника штаба и с его негласного разрешения ходил в вечернюю школу. Там я увидел мою будущую жену. Мне было 22 года, а ей было 19 лет. Я увидел её ножки, когда она полезла вкручивать лампочку, и всё ... Так вот и жили : она дома, я в казарме. Ну, встречались, конечно. Женился я тоже самовольно. Командование жениться не разрешало. Я тогда пошёл и поженился самовольно. Но замполит потом похвалил : "Ты молодец, что женился и что учишься.". Вот так было : и запрещено, и смотрели сквозь пальцы на это нарушение.
А учился я в 9 классе. Нужно было кончать
10 класс. А меня взял к себе в экипаж командир полка, был такой Герой
Советского Союза Козлов. Он ко мне относился очень хорошо. Очень меня
любил, не знаю почему. Однажды готовились к ночному полёту. Я стою на
плоскости, жду его, потом подал ему руку, он, проходя, вдруг как стукнет
меня по груди : Потом, когда я закончил 10-й класс, я подошёл к нему и сказал, что мне нужно сдавать экзамены в вуз. Он обещал уволить меня раньше других на месяц. Так и сделал, как обещал. И я сразу пошёл сдавать экзамены в университет, на физико-математический факультет. Поступил сразу и целый год там учился. Потом бросил. У меня ведь всё время было желание рисовать. И когда маленький был, рисовал. И потом в школе, и в армии. Меня заразил мой брат. Однажды он съездил в Челябинск и привёз оттуда татарские книги. А там – портреты Тукая, Такташа. Сам сидит и копирует. Это меня поразило – как это ?! Оказывается можно человека нарисовать ! Конечно, ничего в теории я не понимал, но копировал хорошо. А по-том самостоятельно учился. Так меня рисование и затянуло. После университета, который бросил, поступил в художественное училище. Поступил туда легко, и закончил его с отличием. Учился 5 лет. Кстати говоря, и среднюю школу я закончил с серебряной медалью. Такой вот был старательный. Потом некоторое время работал в художественном фонде в Душанбе. А через некоторое время поехал в Москву поступать в институт Сурикова. Мне тогда было уже 32 года. Между прочим, женившись, я попал в очень хорошую семью. Когда я уволился из армии, то мы как-то сели поговорить о жизни. Моя тёща, Валентина Николаевна Владимирова, была старшим экономистом наркомата мясо-молочной промышленности Таджикистана. Мужа её посадили в 37 году. В 39 году расстреляли. Он был заместителем наркома торговли Таджи-кистана. Забегая вперёд, скажу, что потом я ездил моего тестя реабилитировать. И вот, тёща во время этого разговора мне говорит : "Ким, тебя нужно учиться." Поэтому, когда я поехал в Москву, семья меня поддержала. В институт Сурикова я поступил тоже сразу. Там учился 6 лет. Жена жила в Душанбе, я жил в Москве в общежитии, ездил к ней на каникулы, или она приезжала. Со стороны жены в Москве были знаменитые родственники, и я у них частенько гостевал. Это была Наталья Сац. Она меня хорошо поддерживала. Она меня считала талантливым. "Талантливый мужичок", как она меня называла. Вспоминаю первое знакомство, которое состоялось у неё в доме. У неё был большой бюст. Так вот, сидим за столом, она пришла чуть попозже. Ей представляют меня, говорят, что я муж Светланы, Ким, который приехал учиться. Она как налегла на меня сзади своим бюстом и кричит : "Родственничек мой ! Какой красивый !" Ну, она была известная красавица, и любила многих, вплоть до тухачевских, и её любили... ... к этому времени родилась уже дочка. Потом мы получили квартиру в Душанбе, как семья реабилитированного. Институт Сурикова я закончил в 1962 году. Так что учёба моя была долгая. Учился я у хороших учителей и учился хорошо. У Иогансона. У Боборыкина. Потом вернулся в Душанбе, стал работать как профессиональный художник. Но потом из Душанбе пришлось уехать по обстоятельствам. А обстоятельства были следующие. Я воз-главил движение молодых художников против засидевшихся консерваторов из правления Союза художников. Меня решили поэтому и в Союз не принимать, и такую устроили жизнь, что я чертыхался. И хотя у нас была прекрасная 3-х комнатная квартира, жизнь была невыносимой. И мне пришлось уехать в Казань в 1969 году. Уехал один. В Казани показал свои работы. Меня встретили приветливо. Но семья осталась в Душанбе, и я старался обменять душанбинскую квартиру, мотался по квартирам, по общежитиям. Так продолжалось 2 года. И однажды меня вызвал в обком завотделом культуры (я был членом партии) и предложил поехать в Челны и строить там культурную жизнь (хотя я к этому време-ни почти забыл татарский язык). С таким заданием я и появился в Набережных Челнах. Со мной вместе приехали 11 человек молодых художников. Это был 1971 год, только началось строительство КАМАЗа. И я стал устраивать жизнь. Стал создавать художественный фонд. На 2 года пришлось отказаться от творчества и заниматься административной работой. Но создал и худфонд и отде-ление Союза художников, председателем которого был долгое время. Потом (в начале 1990-х гг.) в Челнах я создал и третью организацию, "Представительство объединения художников Татарстана". Нужно было назвать эту организацию "Татарский союз", а не объединение художников Татарстана, я так и говорил на съезде. Если русский союз, так нужно называть Русский Союз. Но меня не поддержали. И вот теперь эта наша организация оказалась как бы неофициально непризнанной. И теперь есть 2 организации : Союз художников Татарстана и Объединение художников Татарстана. Раболепие преследует нас всё вре-мя. Что теперь получилось ? Все подались в Союз художников Татарстана, который фактически русский. А в нашем Объединении осталось нас всего четверо. А в Казани это объеди-нение вообще разрушилось : молодёжь понеслась за длинным рублём, и организации не стало. А только у нас в городе было 46 членов. Теперь у меня сил не хватает, чтобы всех снова собирать. Я также принял активное участие в создании Татарского Общественного Центра (ТОЦ), председателем которого в Челнах тоже был какое-то время. В 1996 году мне присвоили звание заслуженного деятеля искусства. У меня было очень много персональных выставок : и в Ташкенте, и в Ашхабаде, в Казани, Душанбе, Уфе, несколько в Челнах. Несколько лет назад меня включили в "Татарскую энциклопедию". Неофициально сообщили, что мою фамилию включили и во Всероссийскую энциклопедию. Но это будет, вероятно, не скоро – когда ещё выйдет том на букву С ? У меня двое детей : сын и дочка. Сын – тоже художник. Дочка – оператор на станции ПТС. Дочь подарила двоих внуков. И оба тоже закончили художественное училище. Ещё один внук – сыновний. Он сейчас учится в Америке на психолога. К сожалению, моя любимая супруга уже скончалась от болезни. Больше у меня такой жены уже никогда не будет. Примечание : Как мне давали имя Я родился 26 июля. Не июня, а июля. Моя мать понесла меня запеленутого записывать у муллы. У муллы была амбарная книга, в которой он регистрировал новорождённых. Так вот, новорождённые в то время часто умирали в первый месяц жизни. И мулла решил, что можно сэкономить бумагу (бумага-то была дефицитом) : мальчик всё равно умрёт через месяц и записывать ничего не нужно будет – в этой книге оставалась всего одна строка. И он сказал моей матери : "Апа, приходи через месяц, тогда и запишем.". Мать пришла через 2 месяца и предъявляет ему претензии : "Вот, мальчик-то живой. Нужно его записать. Мулла, ты не правильно поступаешь". Нужно ещё добавить, что в то время было модным давать прогрессивные – как тогда считалось – пролетарские имена. Отец пошёл в клуб, где собрался народ. Отец развернул меня, показал людям и спросил, как меня назвать, какое имя мне предложат. Народ молчал. Потом сказали, что лучше пусть отец назовёт сам, так будет лучше. Тогда отец и сказал : КИМ. И расшифровал : Коммунисти-ческий Интернационал Молодёжи. Все зааплодировали и одобрили. И вот мать принесла меня к мулле : запиши, мулла, мальчика. Тот удивился : как ? живой ? Спросил, как меня назвали. Когда сказали моё имя полностью, все три слова, он не верит. Сказали, чтобы записал сокращённо – Ким уллы Мухаматча бабасы Сафиулла. Он так и записал, прибавив один месяц жизни : вот, за то, что он живой, я ему ещё один месяц прибавлю. Так у меня появилось в документах 26 июня. И я обо всём этом узнал, когда мне было лет пятьдесят пять. См. также фоторепортаж о праздновании Дня Победы-2002 в Набережных Челнах 1.06.04 @ Интервью, сайт : Сергей Оленин |
||
